Ломоть хлеба и пита

В Шаараим, тайманском квартале Реховота, где я живу, хлеб не выбрасывают. Подчерствевший хлеб кладут в мешочки и вешают на заборах, обычно после шабата – куски шабатней халы, питы, булочки. И рядом с небольшой семейной пекарней, где пекут ляхух – толстые пористые йеменские лепешки, – тоже выкладывают чуть подгоревшие или просто не проданные до шабата. Оставляют не только для немногих реховотских бомжей или для бедных – а просто потому, что нельзя выбрасывать еще годный хлеб.  Грех. Рука не поднимается.

Мне это отношение к хлебу понятно и близко – и не только потому, что в моей жизни были времена, когда мне действительно не на что было купить еды и я голодал. Свой первый урок я получил еще в школе, в пятом классе. Дело было после обеда, на перемене, в школьной столярной мастерской. Учитель еще не пришел, и мы бесились, предоставленные сами себе. Кто-то запустил в приятеля мокрой тряпкой, тот бросил в него еще чем-то, попал в другого – и понеслась! Весь класс упоенно бросался всем, что попадало под руку. Когда попали в меня, я в ответ бросил то, что было у меня в руке –недоеденный ломоть хлеба от домашнего бутерброда.

В этот момент вошел наш учитель труда, Роман Васильевич. Невысокий, коренастый и обычно не очень разговорчивый дядька, один из немногих в нашей школе мужчин-учителей. Он неторопливо поднял брошенный мной ломоть, прошел к своему столу, показал этот хлеб затихшему классу и просто рассказал, что значил такой кусок хлеба в блокадном Ленинграде.

Обжигающее чувство стыда, которое я испытал в тот момент, мне не забыть. Мама была блокадницей, и отношение к еде в семье было более, чем уважительное. Никогда нельзя было класть себе больше, чем сможешь съесть. Соответственно, нельзя было оставлять еду на тарелке, и я до сих пор доедаю все до последней крошки. И, разумеется, за столом непрерывно звучала фраза «Ешь с хлебом!» – будь то суп, каша или котлеты с макаронами. Тем не менее, такого крестьянского, почтительного отношения именно к хлебу в семье не было, а в тот момент, когда мы швырялись чем попало в столярке, я вообще ни о чем не думал. Но этот стыд, спасибо Роману Васильевичу, остался со мной на всю жизнь...

Второй урок отношения к хлебу я получил уже здесь, в Израиле, в 90-е. Со знакомой саброй и ее трехлетней дочкой я был в Яффо. Мы зашли в какую-то арабскую фалафельную перекусить, и девочка, расшалившись, бросила на пол почти целую свежую питу. Прежде, чем я успел встать из-за стола, ее уже поднял обслуживавший посетителей молодой араб. Перед тем, как выбросить питу в урну, он поцеловал ее и что-то прошептал – попросил прощения. И я опять вспомнил тот брошенный мною в пятом классе ломоть.

–  Прости  –  сказал я арабу, – она еще ребенок...

Парень внимательно посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

–  Все в порядке, брат, я же понимаю... – ответил он и отошел к прилавку.

– Что это ты извиняешься перед ним? – недовольно заметила моя спутница. Я отмолчался – ей, выросшей в изобильном Израиле ашкеназке, этого все равно было не понять.

С тех пор, если мне приходится выбросить хлеб, я всегда целую его и прошу прощения – хотя это и случается очень и очень редко. А здесь, в Шаараим, если мне надо уехать на пару дней, а дома еще остается пита-другая – я заворачиваю их в пакет и оставляю на заборе у входа во двор. Так же, как это делают мои соседи-тайманим.
 

Автор: Юрий Фридман-Сарид